ЛИТЕРАТУРНАЯ СТРАНИЧКА
ЛЮБОВЬ ГУДКОВА
Родилась в г. Иваново в 1972 году.
В июне 2007 года окончила Литературный институт им. Горького (заочное отделение, семинар поэзии В.И. Фирсова).
Автор поэтического сборника «Благодарю!» (2001)
Публикации в сборниках «Как слово наше отзовётся…», «Парадоксы чувств», «Реинкарнация счастья»; альманахах «Откровение», «Енисейский литератор», «Мирари», «Тула», «Москва поэтическая», «Артбухта», интернет-альманахе «45 параллель» и других.
В настоящее время живу в Москве. Замужем.
Жизненное кредо можно выразить словами Иоанна Кронштадтского: “Нужно любить всякого человека и в грехе его и в позоре его. Не нужно смешивать человека – этот образ Божий – со злом, которое в нем”.
Всевластье снегопада над Москвой…
Всевластье снегопада над Москвой.
Зима. Ажурный свет. Хрустальный воздух.
Становятся рубиновее звёзды,
обшитые тесьмою кружевной.Не потревожен гулом городским
под снежной шубой дремлет Долгорукий…
Доносятся пленительные звуки
из-под земли. И я спускаюсь к нимгранитными ступенями на счёт,
раскисшим снегом, переходом гулким.
Вибрацией волшебной закоулки
наполнены. И музыка влечётк себе и останавливает там,
где создают гармонию вселенной,
Вивальди исполняя вдохновенно,
альты, и отзываются альтамвиолончели, скрипки, контрабас…
Смычки взмывают в потолок бетонный,
неистово дробя на обертоны
мелодию, пространство, время, нас!Всевластье снегопада над Москвой
разрушено! И всё вокруг звучало
лавинным грохотанием обвала,
а после захлебнулось тишиной!
***
А ночью по Тверскому ходят лошади,
Да Пушкин улыбается на площади.
И город поразительно красив!
Газон лесною кажется поляною,
фонарь – луною. И брожу я пьяною
походкой, оставляя след-курсив,и напевая песенку чуть слышную.
Играет ветер сорванной афишею,
читая вслух четыре буквы: МХАТ!
А кони, возомнив себя Пегасами,
над клумбами, как будто над пампасами,
стремглав неудержимым вихрем мчат.Окружена особняками старыми,
ночными пробираюсь тротуарами
туда, где радость смешана с тоской.
Бульварные скамейки да излучины
до сантиметра навсегда заучены,
и выделены жирною чертой.Здесь памятными стелами и плитами,
подсветкой электрической залитыми,
дома гордятся. А над головой
Два скакуна из племени икарова:
по масти от гнедого до чубарого
за место в небе бьются меж собой.На них созвездья сверху смотрят выспренне.
Они ж копытом бьют. И сыплет искрами
на мостовую мелкое стекло
дождя. И в это самое мгновение
бронзовогривый жеребёнок гения
пытается подняться на крыло.
По стремительной реке сплав…
Марине
Век двадцатый не давал прав,
век двадцатый отбирал жизнь.
Перед вечностью поэт прав,
не умея потакать лжи.Ты, Марина, хорошо взвесь:
злость людскую оторви-брось –
это только клеветы взвесь,
это только для петли гвоздь.По стремительной реке сплав –
жизнь поэта – через ток дней.
Веры, слова и любви сплав,
безысходность, боль и страх в ней.Горечь времени одной есть,
воспевать её на весь свет.
Даже в смерти свой резон есть –
утешения, увы, нет.
Резервный пророк
«…Автомобили катятся по булыжной мостовой,
точно вода по рыбам Гудзона…»
И. БродскийТьма опустилась, город сожрал непроглядный смог.
Душно, как в банке, накрытой грязным обрывком тряпицы.
Души деревьев давно расклевали птицы.
Время ещё осталось, но
растеклось лужицей возле ног.В этот протухший от ожиренья мирок,
в сонный Нью-Йорк не восшествовал, не ворвался,
просто запнулся-упал, а потом остался,
нет, не философ, не бог –
резервный пророк.В серый, пустой, бесцветно-вонючий сток
раз окунулся, вышел и, преклонив колени,
буднично, как раз плюнуть, он
оправдал перед светом тени,
спас, отмолил и прах отряхнул с сапог…С самой высокой горы оценив результат, подведя итог,
перепроверив: светит ли солнце, вода течёт ли,
яркость, контрастность и звук –
насколько отчётлив,
руки умыл, отчёт написал: «Всё, что смог».
***
Фальшивы охи, стоны, поцелуи,
Фальшивы слезы, но не все ль равно,
Когда любить не кажется грешно,
И даже городских фонтанов струи
Нас горячат сильнее, чем вино?
Как будто кто-то Сильный превратил
Их в терпкий и пьянительный напиток,
И мы, гермафродитами улиток,
Без раковин, без платьев и без крыл
Сплавляемся в один бесценный слиток!
Очень красивое небо
Возвращайся всегда, где бы ты не был
В этот мир, в этот день, в этот город.
И не потому, что здесь я, и не потому, что мне дорог,
А потому, что здесь очень красивое небо.Крылом осенит, превращая быль в небыль,
Белого облака птица,
Не потому, что тебе удалось здесь родиться,
А потому, что здесь очень красивое небо.Окружит обережно воздух целебный,
Поднимет выше – посмотри – вот они звёзды!
Возвращайся, не потому, что может быть поздно,
А потому, что здесь очень красивое небо.
Всегда
Я это знала, видимо, всегда:
Вечерний свет пурпурный и багряный,
Зеленый цвет заросшего пруда
И воздух пряный и немного пьяный
Вдыхала я, мне кажется, всегда.Как полновесность зрелого плода
Наступит лишь в положенные сроки,
Так дни, недели, месяцы, года
Бесценные летели, но уроки
Учила я, мне кажется, всегда.Росла, как все живое, без стыда.
Что открывала, то несла с собою.
Стать птицей, без малейшего труда,
Или любою каплей дождевою
Умела я, мне кажется, всегда.
***
Тьма придвигает горизонт все ближе,
И открывает двери тайников.
Ночь истину за истиною нижет
На нитку вещих черно-белых снов.Вселенной вечность скрыта облаками.
Пространство-время – только лишь игра.
А прах тысячелетий под ногами
Легко дробить на завтра и вчера.Иду по кромке нового рассвета,
И как бы поступь ни была легка,
Качается и кружится планета
От каждого удара каблука.
АЛЕКСАНДР ЕВСЮКОВ
Прозаик, критик. Родился в 1982 году в городе Щёкино Тульской области. Выпускник Литинститута. Публикации прозы, стихов и критики в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Роман-газета», «День и ночь», «Наш современник», «Нева», «HomoLegens» и др.; сборниках прозы «Крымский сборник. Путешествие в память» («Книговек», 2014), «Крым. Я люблю тебя» («Эксмо», 2015), «Рождественские истории о котах (и не только)» («Никея», 2020); газетах «Литературная газета», «Литературная Россия», «Русскоязычная Америка», «Вечерняя Москва». Проза переведена на итальянский, армянский, болгарский, польский и якутский языки. Победитель российско-итальянской премии «Радуга» (2016); победитель (3 место) премии «В поисках Правды и Справедливости» (2018); Первого международного литературного тургеневского конкурса «Бежин луг» (2018); Всероссийской премии им. В. П. Астафьева (2020). Обладатель диплома и Золотого диплома IX Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» в номинациях «Проза» и «Славянское литературоведение» (2018). Автор книг рассказов «Контур легенды» (М. «Русский Гулливер», 2017) и «Караим» (М. «Роман-газета», 2020). Живёт в Москве.
Север и юг
Проводы
Становилось всё холоднее. Мы с Верой стояли на морозном ветру, избегая взглядов друг друга. Как же быстро здесь, в Карелии, выдувает и хмель, и браваду! Вот тебе и Новый год в тёплой компании.
— Так тут и будем?.. — Я расслышал не только Верин голос, но и отчётливый перестук ее зубов. Что ответить, непонятно, и вопрос повис на долгую минуту. Может, тут вообще автотранспорт отменили? Но вот сквозь снежную крупу засветились фары. Я резко взмахнул рукой и шагнул на дорогу.
Машина притормозила. Я подскочил и буквально вцепился в зеркало заднего вида:
— Довези, командир. Очень надо.
— Ну, давайте, — донеслось изнутри. — Всё одно без заказов.
— Багажник откроешь?
Дождавшись щелчка и дёрнув вверх крышку, я зашвырнул туда опостылевший рюкзак. Задубевшее тело требовало немедля самому влезть в тёплый салон и поплотнее захлопнуться изнутри, но всего через секунду я опомнился. Машина оказалась трёхдверной. Стало стыдно перед Верой. Я поспешно вылез обратно и откинул кресло. Вера, не взглянув на меня, осторожно пробралась внутрь.
— Извиняйте, что так неудобно, — повернувшись вполоборота, стал оправдываться водитель. — Я когда такую машину брал, не думал еще, что буду таксовать.
— Ничего-ничего, — постаралась его успокоить Вера. — Главное — доехать.
— В Петрозаводск, к вокзалу, — уточнил я.
— А-а, ясно. Из Петрозаводска мало кто сюда ездит, — охотно пояснил таксист, — часа полтора укатаешь по зиме, по такой вот дороге, а на месте нет никого и телефон, сука, молчит. Гудки идут-идут, и — хоть бы кто кашлянул. Счастье, если зацепит кого на остановке, чтоб хоть часть бензина откатать, какое уж там заработать.
Мне тоже всё стало ясно — не в первый раз слышал такие бомбильские заходы. Ты проникнись, мол, гражданин, раскошелься, товарищ-барин. Поторговавшись, мы уговорились о цене и ехали молча, понемногу отогреваясь. Мимо проносились одноэтажные дома, указатели, дальше — лес и тусклым отблеском круглого ледяного блина приоткрывалось среди снежных берегов озеро.
— Коньяк и портвейн вроде? — спросил вдруг таксист.
— В смысле?
— Ну, чем согревались-то?
— Да-а, — удивлённо подтвердил я.
— Шампанское было еще, — добавила Вера. — А как это вы догадались?
— Да так, — он весело подмигнул. — Надышали за праздники столько, что научился определять, кто чего пил.
— И что чаще — водку?
— Всё пьют. Но бабы, те жмутся, а мужики под Новый год — на тебе! Гуляй, мол, душа…
Я пригляделся — таксист был худощавый, жилистый, с серыми глазами и бледным северным лицом.
— Меня батя приучил и к машине, и к рыбалке, — стал рассказывать он. — С ним на пару катались — и по делам, и в гости. Меняли друг дружку за рулём. В Башкирию как-то вот въезжали, тормознули два инспектора на ДПС — говорят, давай права. А тормозят почти всех с другим регионом. Старшой в карман их кладёт, пройдёмте — проверим вас. А отцу за руль больше не надо было, он расслабился и чутка принял. Прохожу, суют трубку старого образца: дуй. Дунул, показывает ноль двадцать три или что-то вроде. Ухмыляются. Всё, говорят: пил, права не отдадим. Я говорю: нет, не пил, ни сегодня, ни вчера. Ну, давай тогда в другую — это мне, а остальное всё между собой по-татарски. Продуваю, тоже есть — на две сотых меньше. Пьяный, кричат, — и по-татарски опять. А ну, везите меня в больницу, говорю, я вашим аппаратам не верю и права тут вам не оставлю. А нет у нас таких больниц, — и опять не понимаю ничего. Тут отец видит, что-то долго меня нет, и — к ним на пост. А он до армии в Узбекистане лет восемнадцать прожил, там язык похожий, а потом ещё и служил в одной части с татарами. Заходит такой, слушает и срезает их по-татарски же: мол, не дурите, знаем мы все эти фокусы! Замерли оба, как будто их самих поймали с поличным, и — хлоп на стол мои права, на меня не глядят даже. Сильно растерялись оба. А когда мы обратно ехали, они номера наши признали и в сторону отвернулись, прям как по команде.
— Боевой какой батя, — сказал я.
— Да, молодец он. Хорошо вообще было. Бывало, заблудишься — бензину пожгёшь, а всё равно хорошо! — он с задором встряхнул головой. — Или вот, ежиков живых с детства не видел, а тут поймали толстого, матёрого, курткой накрыли — и в таз. Под градусом взбрело в голову зажарить на шампуре, ну, попробовать раз в жизни ежатины. А посмотрел в глазки эти крохотные, на нос и веришь — нет — не смог, выпустил. Потом стыдно стало, что не смог, хотел другого изловить, весь сад облазил, так не встретил ни одного. Чуют они, что ли, когда на них нарочно идут… хорошо, если чуют.
— Конечно, чуют, — отозвался я. Становилось всё теплее.
— А однажды на рыбалке сидим мы над водой по-тихому, клёв спугнуть боимся. И тут вижу краем глаза — сова прилетела, да так бесшумно, что присела отцу прямо на голову, за пенек, что ли, приняла? Только волосы чуть когтями зацепила и тут же взмыла вверх.
— Сова — она же не простая птица. Символ смерти считается вроде? — почему-то спросил я.
— Наверно, так, — отозвался таксист. — Отец, правда, приболел тогда, вскоре после этого случая, но всё ж не помер. А вот девчонка у нас одна, так без всякой совы… но не знаю, конечно, сам не видел всё-таки…
— А что за девчонка?
— Ну, которая в такси у нас хозяйкой раньше была, — он окинул меня сбоку настороженным взглядом, будто решая, стоит ли продолжать. — Катя… Мы с ней учились вместе, она на два года моложе. Нравилась мне в школе, даже отдубасили как-то раз за неё. Ну, а потом я — в армию, она тоже куда-то делась. Оказалось, что в городе замуж вышла, потом мужа сюда перевезла. Думала, видать, здесь его к делу пристроить —ну, где она сама всех знает и всё понимает. А он такой… в мужики не вышел, как говорят. В общем, шалопаем и остался. Ну, судьба наперекосяк — это у многих девок так… Изменилась она. Там-то, в городе, сразу не потянула бы, а здесь взялась-взялась — и научилась.
— А чему научилась-то?
— Дела вести. А тут как раз перед этим такси один парень открыл, чтобы свои машины и водители местные. Офис на дому устроил, листовки расклеил, завязался, короче. Но не пошло у него так денежно, как хотел, не раскрутилось. И как-то быстро он потух, всё бросил да вскоре Кате это дело и перепродал. Ей тогда двадцать пять было. С двумя детишками на горбу, мелкими совсем, пацаном и девчонкой. Ну, и муж непутёвый — то запьёт, то уволится. Терпела она, терпела и решила уже разводиться, да вот не успела чутка. Наработала хорошо, сперва две машины, потом три, дальше — пять, вот уже семь к Новому году стало. У меня тоже нормально всё вроде — дом, семья, с работой у нас тут, конечно, то так, то эдак. Позвала, поговорили — и всё мне подошло. Про школу не вспоминали, конечно, общалась вежливо, по-деловому, что надо — она помнила всегда. А вот голос у неё особый, солнечный какой-то. И работаешь-то помногу, но всё в радость, даже и захочешь, а никак не можешь измотаться и устать. И никто ведь такого не ждал, как под дых дали…
Он приоткрыл бардачок и тут же захлопнул, будто вспомнив о чем-то, продолжил:
— Этой осенью сперва штормило, а потом — встала погода. Катя собралась и пошла с детьми в лес, за клюквой, как все наши ходят. Клюквы той много набрали, по два ведра на каждого, чистой, без листочков и всякого хмызняка. И уже возвращались к дороге, гружёные. А все такси на дальних выездах были. Меня вот запрягли отвозить двоих туристов в Суоярви — это неблизко отсюда. И вот подошли они поближе к повороту от Э. на К. А связь там такая — поймалась, пляши и радуйся, успевай все сказать по-быстрому. И вот она по телефону с братом заговорила, объясняла, куда ему подъехать, где их с ягодой забрать, и не заметила, что там провод высоковольтный провис и поджидал их в полутора метрах над землей. Дети-то прошмыгнули, а она с этим телефоном и зацепилась спиной или волосами. Брат только услышал «О-ой…» и все — связь пропала… Убило Катю. Дети видели, так и сидели часа два, а то и три. Один за деревом, другая — ведра обхватила и ягоды брала, пересчитывала, аж все пальцы красные, будто в крови… Потом уже целых три машины приезжали. Опергруппа из района, из Петрозаводска, из Питера даже. Обстоятельства устанавливали. Установили, что эта линия относится не к поселению, а к ЖД. Значит, и компенсацию семье с них требовать надо.
Мы ехали всё медленнее. Водитель глухо проговорил:
— Не нравится мне. Остановлюсь, проверю что там. Не опоздаем же?
Он остановился, открыл дверь, впуская подзабытый холод, и вышел. Двигался он медленно, с усилием поднял капот, будто тот примёрз, и нагнулся, вглядываясь в недра движка. Проверил карманы, видимо, остро сожалея, что давно бросил курить. Попутные машины притормаживали, и водители выглядывали с немым вопросом. Он отмахивался: нормально всё. Минут через пять, опустив капот, вернулся на своё место.
— Едем, — ровным голосом скомандовал сам себе. Разогнались, и вскоре вокруг замерцал огнями большой город.
— Жене своей ничего не мог сказать, — добавил он. — Ревнивая она у меня. Почуяла бы в словах не то что-то. Ну, попался вроде как. Прямо как на ладонь ей весь голый выпал… Не спросила. Наутро сама вызнала у кого-то. Мне же и рассказывала. А я деревянный сижу, и киваю-киваю… А с работой в чём-то даже проще теперь. Понятнее как-то. Солнышко не всходит каждый раз, как трубку берёшь. Работа и есть работа — выезжаешь, и пошло, пошло, так под вечер укатаешься — вот и забудешь про всё.
Мы приближались к вокзалу.
— И внуки, и такси достались свекрови её. А она старая, неторопкая, вечно забывает. То в магазине она, то перепутает, кто у сейчас на выезде, а то и обсчитает себя же по проценту. И вроде записывает всегда, но вот где девятьсот должно быть, у нее шестьсот девяносто получается. Как так-то? И подхода такого нет, как у невестки, — ни поздоровается толком, доброго слова никогда не скажет. Забудет, кто на смене у неё, до обеда просижу вообще без заказов, а к обеду вспомнит: ой, Сереж, кормилец мой, выезжай, выручи. Раз, другой так было, пока не понял, что надо ей не с вечера, а с утра про свою смену напоминать.
Остановились на площади. Я осторожно извлёк рюкзак и накинул его ремень на плечо.
— Ну, посмотрим, как чего, а вы к нам ещё приезжайте. Летом-то ещё лучше у нас.
— Обязательно приедем, Серёг! — я через силу улыбнулся.
Машина сдала задом, развернулась и вскоре скрылась за поворотом.
— А ты бы про меня так помнил? — спросила вдруг Вера.
— Конечно помнил бы. Ты чего такое городишь?
Я прижал её к себе и невольно огляделся, однако ничего опасного вокруг не заметил.
— Но ты уж и сама по сторонам гляди всё равно.
Остановились у киоска, и взгляд невольно упал на фигурку белой полярной совы с желтыми глазами, сидевшей на каменном пеньке. В подсветке эти глаза казались осмысленными и властными.
— Купим? — поинтересовалась Вера.
Я вздрогнул и покачал головой:
— Нет, этого не надо нам.
Мы прошли через вокзал и очутились на перроне, глядя вперед и чувствуя каждое движение друг друга.
Вплавь
Я труслив по натуре, хотя всегда совершал поступки,
свойственные бесстрашным людям.
Игорь Алексеев
— Ты простудился?.. Здесь? — она качает головой с жалостливым недоумением. Палящее солнце слепит даже сквозь крону ближайшей туи.
Вытянув шею над столом, Влад видит, как бронзовые тела в узких полосках ткани разморённо взбираются вверх по тропинке к пансионату. Он крепче сжимает зубы, чтобы те не пустились в пляс. Не знает, что ответить. И снова, пытаясь вдохнуть, протяжно сопит.
Недолгое шуршание в недрах дорожной сумки сменяется клекотом крана и тонким перезвоном в общей кухне за стеной. Затем перед Владом возникает стакан, в тёплую воду ссыпается порошок, и он залпом выпивает дозу мутной жидкости.
Марина проводит рукой по его чуть выгоревшим жёстким волосам:
— Вот и хорошо. Теперь быстро пройдёт.
Влад рассеянно отвечает на её прикосновение. Поднимается. Идёт по комнате. Обратно.
На стене у окна — зеркало. Косой луч солнца тянется к отражённому лицу.
Они, бывает, встречаются взглядами. И, кажется, этот в зеркале умеет вообще всё. Не только плавать, но и водить космические корабли, укрощать зверей взглядом и не простужаться даже на Северном полюсе. А Влад — нет.
Яростный лай доносится снизу — с того места, где тропа заворачивает к двухэтажному крепышу-пансионату и пристройкам, будто выглядывающим из его подмышек. Слышно, как, наваливаясь всем весом, пёс Мормон кидается на сетку ограды. Затем, всегда величаво, хромает к своей конуре, припадая на обожжённую ещё в далёком щенячестве лапу. Все прибывшие в отпуск, соседи, зеваки из города и с пляжа — для него шпионы внешнего мира. Так он понимает службу.
Влад чувствует, что знобить перестало, и выходит на террасу.
Их сосед, животастый и самодовольный, как тюлень, колыхается на ступенях лестницы.
— О-о! — заметив Влада.
— Добрый вечер.
— А вы не плаваете?
— Я — нет.
— И зря, — палец, как потревоженный поплавок, — вода — ммм… но главное — глубоко не заплываю, — ухмыляется, крякает и, дождавшись спутницу, скрывается за углом.
— Прошло? Или приляжешь? — подходит Марина. — Я порубаю чего-нибудь на ужин…
Кажется, Влад готов кивнуть, но какая-то догадка не позволяет ему утомлённо согласиться:
— Пойдём к пляжу. А то, как не на юге.
— На берегу посидишь?..
— Ага. Догоняй!
То ли они проносятся слишком быстро, то ли Мормона чересчур отвлекла миска с костями, но вслед за хрустом, в тишине, им вдогонку раздаётся лай — долгий и раздражённый.
На пляже почти никого. Последние купальщики складывают влажные полотенца и стягиваются в сторону города и шеренги кафе. Усилившийся ветер с моря полощет флаг на мачте.
Влад привычно надувает подушку, пока комок резины не обретает задуманную форму.
Влад не умеет плавать. Раньше он входил в воду и окунался по плечи. Мог нырнуть с места. Почти для каждого здесь плыть — это просто и весело. Он пробовал, пытался снова и снова, но что-то всегда тянуло его к берегу. Сейчас, сейчас, только глотнуть воздуха и опереться о дно.
— Мы все чего-то не умеем. И что? Где твоё чувство юмора?..
— Знаешь, в жизни бывает, что шуткой не отделаешься. Никак.
Оранжевая лысина буйка качается вдалеке поверх зеленоватой ряби.
Оставив подушку на берегу, он входит в прибой. По колено. Вспененная вода отступает, готовая свалить его при малейшем движении. Качнувшись, Влад бросается вперёд. Делает несколько гребков вдоль берега. Здесь неглубоко. Привстав на цыпочки, он мог бы дотянуться до скользкого галечного дна. Поворачивает в море.
Марина замирает, потом вбегает в воду.
— Совсем мозгов лишился? Совсем, да?..
Она толкает подушку ему под руку. Скользкий бугор воздуха. Последняя опора страха.
Ветер. Волны накатывают сильнее. Пару вечерних купальщиков относит в сторону. Мужчина понемногу выправляет курс. Он упрямо нацеливается на оранжевый буй, второй от волнореза.
Вперёд и вправо. Вправо и вперёд.
…Когда волной нас выносит кверху, каждый готов надуться от важности собственной заслуги. А затем сваливает вниз, и тут мы уверяем каждого встречного, как нам не повезло…
— Поворачивай. Хватит! Завтра… — доносится до него как будто издалека.
…Иначе никакого завтра не будет. Вперёд и вправо. Сколько нужно. До конца.
Флаг на далёком твёрдом берегу спущен. Дверь в будку спасателей заперта.
— Ты обо мне подумал?
Вперёд. Теперь чуть левее.
Влад сжимает зубы:
— Плыви назад.
Они добираются. Буй, притопленный их руками, скрывается под водой, а затем снова выпрыгивает вверх.
Он ощущает, чего именно так сильно боялся. Вода здесь, под твоим телом, — тёмная и бесконечно глубокая. Марианская впадина и дно Бермудов отзываются эхом на зов. На это дно никогда не обопрёшься. Над ним можно только лететь, двигать себя своей волей, правя курс руками и ногами.
В страхе не осталось смысла.
Влад оплывает буй победной выверенной дугой.
— Рулим обратно, — он толкает буй кулаком, как боксёр грушу.
Плывут к берегу. Влад гребёт всё уверенней.
Марина вскрикивает от шлёпнувшей в щёку медузы. «Госп… и-ис…» — вырывается сквозь солёную муть. У неё сводит ногу. Заметив это, Влад перекидывает подушку ей.
Они доплывают и становятся ногами на камни дна. Несколько раз пытаются выбраться, их сносит обратно. Наконец Владу удаётся зацепиться, они выползают и вытягиваются в изнеможении. Небо. На несколько минут оно как будто склоняется над ними.
Марина замечает ободранное колено Влада. Он прижимает её к себе и поочерёдно целует ей глаза.
Влад первым поднимается по тропинке к пансионату, Мормон привычно бросается к сетке, но, открыв было пасть, смотрит на него и внезапно осекается. Они проходят внутрь в полной тишине.
Они сидят вдвоём на пластиковых креслах, сдвинутых подлокотниками друг к другу, с западной стороны террасы. Возле каждого на полу дымится кофе.
Она молчит, только по временам заметно вздрагивает. Он приносит плед и укрывает её.
Привалившись к спинкам кресел, они подносят к губам чашки кофе и смотрят, как солнечный шар опаляет тёмные глубины на самом краю.
И ни о чём не думают.
ОЛЬГА ШЕВЧУК
Ольга Викторовна Шевчук родилась в г. Караганде.
Окончила Ташкентский политехнический институт и ВЛК при Литературном институте им. А. М. Горького. Училась в аспирантуре на кафедре русского языка и стилистики. Лауреат ряда литературных конкурсов, в том числе и международных.
Автор более двух десятков книг (прозы и поэзии). Член Союза писателей России.
Живёт в Москве.
Поцелуй
Всё дело было в поцелуе. Единственном, первом, и оттого неумелом. Это было короткое прикосновение губ – жёстких, сомкнутых в овал и словно затверделых. Целоваться с этим парнем ей больше не хотелось. И те чувства, которые она до этого испытывала к нему, вдруг померкли и угасли, – будто в костёр насыпали песка.
А потом были каникулы, и она уехала на два месяца в свой далёкий город. И уже там, совершенно неожиданно для себя, познакомилась с другим парнем. Он понравился ей с первого же взгляда. А когда поцеловал, и этот поцелуй оказался долгим, влажным, вкуснее любого мороженого, – мир вокруг неё закружился в вихре вальса Мендельсона. Хотелось целоваться непрерывно, целоваться всегда, всю жизнь, так упоительно было сладко. И не было ничего на свете лучше этих минут. И сразу забылось всё другое, что выглядело теперь невообразимо скучным… Спустя месяц на её безымянном пальце уже ликующе сияло обручальное кольцо.
Но оказалось, что, помимо сладких поцелуев, есть и другое измерение, в котором было гораздо больше составляющих и бесчисленное количество неизвестных, – совместная жизнь. И эта жизнь получилась вовсе не такой, как ей мечталось. Преобладающее место в ней заняли отнюдь не поцелуи, а стирки, глажки, уборки, мытьё посуды, приготовление пищи и многое другое, бездонное по объёму и рутинное по сути, вперемешку с учёбой в вузе, зубрёжкой информации, вычерчиванием чертежей и бесконечными ожиданиями. Это был сплошной калейдоскоп событий: радостных и мрачных, изматывающих и пустых.
Но она не унывала. Надеялась: ещё вся жизнь впереди! Трудности и нервотрёпка – это временное, просто муж ещё не привык к мысли, что он уже не холостяк. Но ведь обещает, что исправится. Клянётся, что любит! И она верила, слепо и свято, как верят дети в сказку со счастливым концом, ещё не понимая, что сказки так и остаются сказками.
А калейдоскоп жизни продолжал кружиться… К прежним, старым заботам, которых не уменьшалось, добавлялись всё новые и новые хлопоты – особенно с рождением детей. Порой ей казалось, что на её плечи легла целая вселенная, хитро сброшенная на неёатлантом. И она выдерживала непосильную ношу, терпела, в ожидании грядущих перемен. Её всё чаще стала согревать мысль, что где-то далеко-далеко, в другом городе, живёт человек, который любит её.
Когда-то, в их светлой юности, он посвятил ей стихотворение, в котором были строчки:
Жить без тебя я не смогу,
Без глаз твоих, задумчивых и нежных…
И заканчивалось оно так:
Я верю, ты поймешь меня,
И мы пойдем по жизни рядом.
«Пожалуйста, не покидай меня», –
Я говорю тебе лишь взглядом.
«Если будет совсем невмоготу, – осторожно подкрадывалась мысль, – попробую его найти. Может, он до сих пор еще ждёт и надеется? Ведь он меня так любил!..»
Она жила одновременно в двух мирах: в будничном, сложном, и в мире своих нетающих грёз, прекрасном, как воздух в сосновом бору. Там, в этом сосновом бору, она была желанной, там её любили. Такие чувства не иссякают, не утекают в вечность, поскольку они сами вечны.
Судьба, по-видимому, благоволила к ней, потому что однажды в её квартире зазвонил телефон – нетерпеливо, призывно, такой сигнал подавала только «междугородка». Она подняла трубку и… услышала его голос.
– Я узнал твой телефон от наших общих знакомых, – радостно говорил он, и в ушах у неё звенела музыка Штрауса. – Если хочешь, я приеду, и мы с тобой встретимся.
Он начал спрашивать, где она работает, кем. И ей пришлось сказать, что она инженер-программист, но у неё недавно родился второй ребёнок, и она в отпуске по уходу за ним. На другом конце провода последовало напряжённое молчание. И она поняла, почувствовала, как между ними внезапно выросла колючая преграда из терновника, и с каждой секундой эти колючие дебри становились всё гуще и непроходимее. Тем не менее, они договорились о встрече. Она извелась в безумных приготовлениях, боясь хоть что-то упустить из вида, не спала всю ночь. Позвонив ранним утром, он сказал прерывистым голосом, что внезапно заболел и приехать не сможет.
– Я напишу тебе письмо. На почту. До востребования. Если ты не возражаешь.
Она обиженно положила трубку.
И вспомнила тот далёкий день, когда видела его в последний раз.
Они учились в одном институте, но на разных факультетах. Их общежитские корпуса находились напротив друг друга, более того, из своего окна он видел её крыльцо. А она, выходя из своего здания, смотрела на его окно и, как правило, они встречались взглядами. Он делал приветственный жест рукой и тут же спешил к ней, на ходу застегивая куртку.
Так было и в тот раз. Он вышел к ней, принялся расспрашивать, как прошли её каникулы. Она ответила, что прекрасно, и провела рукой по волосам, поправляя чёлку, упавшую на глаза. Кольцо сверкнуло, поцелованное лучами солнца. В этот момент к ней подскочили девчонки-однокурсницы.
– Можно поздравить?
– Конечно, – она продемонстрировала им свое колечко.
– Фотографии привезла? Покажешь?
Он развернулся и пошёл, ссутулившись, к своему общежитскому зданию, не проронив ни слова…
Сколько лет прошло? Семь? Ну, конечно, ведь ей уже двадцать пять.
Вскоре он действительно написал ей письмо и попросил выслать фотографии её детей. Приложил к письму оборванный листок бумаги. Это была записка, которую она когда-то написала ему, и уже совершенно не помнила о ней. Он предложил выслать ещё кое-что из своего архива памяти об их несостоявшейся любви. Но она ответила, что это слишком больно – получать такие вещи. Ведь это означает, что их знаки любви ему уже совсем не нужны, он уже больше не дорожит ими. Фотографий детей она не выслала. А потом вообще перестала отвечать на его письма: от них веяло пугающим холодом.А ей так хотелось, чтобы где-то по-прежнему жила сказка!
И не вырывала её с корнем, оставляла слабый росток. Знала, верила: когда-нибудь настанет день их встречи. Они встретятся, обязательно встретятся: ведь юность – это лучшее, что у человека есть. Чувства, рождённые юностью, чисты и непорочны, как мысли младенца. Они не увядают со временем, потому что они подлинны. Как подлинно небо, окружающее нас. Как подлинно солнце, дающее жизнь и тепло. Как подлинна вода, очищающая тело и душу.
А годы шли. Дети росли. Они были чудесной реальностью, которую она не променяла бы ни на какую другую, и которая спасала её от необдуманных поступков. А другой волшебной реальностью стали занятия творчеством, и она с удовольствием погружалась в выдуманный ею мир, в котором шла битва чувств, и доблестные рыцари непременно побеждали злых чудовищ, благородство одерживало верх над низменными страстями, а царицей бала выбиралась ЛЮБОВЬ.
Она уже давно рассталась с мужем, потому что, как поняла, поцелуи желанны и сладки, когда есть уверенность в том, что они принадлежат только тебе и никакой другой женщине; а если это не так, то сладость трансформируется в горечь. И если при этом наслаиваются другие пласты, давящие на подсознание своим вопиющим уродством, то боль потерянных лет начинает преобладать над скупыми минутами счастья. И тогда воздушный шар, на котором ты летишь, вдруг неудержимо теряет высоту и всё стремительнее несётся к земле. И, чтобы не упасть, не разбиться, – а груз тянет вниз! – приходится сбрасывать непосильную ношу, с единственной мыслью: спасти себя и детей.
Потом она решила наверстать упущенное: получить ещё одно высшее образование, поскольку уже не было уз, которые помешали бы ей это сделать. И она поехала в столицу, окончательно порвав с прошлым, чтобы начать новую жизнь. Она прекрасно знала, что новое непременно требует жертвы, и подчас очень большой, и только эта жертва может дать подпитку энергией, без которой мечты не способны воплотиться в реальность.
Когда ей было особенно трудно в этой новой жизни, она вспоминала, что у неё есть мощный оберег, есть молитвенный щит под названием ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ. Это не чувственная любовь, а возвышенно-платоническая, но только такая и может приблизиться к БОЖЕСТВЕННОЙ ЛЮБВИ. На то она и вечная. На то и исцеляющая.
Прошло немало мучительных лет, прежде чем судьба вновь подкинула ей подарок: персональный компьютер и необозримые, как степь, дали Интернета. Если можешь управлять такими «лошадками», садись, не мешкая, в быстрые сани, да знай, погоняй себе добрых скакунов, чтобы летели по степи со звоном бубенцов, взвихривая снежную пыль, и привезли, куда надо. И вот она скользит курсором по статьям, ссылкам, щёлкает кнопкой, находит нужную страницу. Его офис, телефон. Буря чувств, закипев между рёбер, подкатывает к горлу…Она набирает незнакомые цифры.
Томительные гудки, а потом, как град с неба, – его голос. Он удивлён, ошеломлён и даже обрадован. Уж никак не ожидал, что она теперь живёт в Москве, и что закрепиться в столице ей помог её повзрослевший сын – тот самый мальчик, из-за которого он не захотел с ней встретиться. Сам он по-прежнему живёт в маленьком закрытом городке, куда его распределили после окончания института. Но он разъезжает по всему миру как активный борец за охрану природы.
Они договорились о встрече: у него как раз в ближайшее время намечается командировка в Москву.
Увиделись они на вокзале. Она стояла напротив выхода из метро и ждала его. Он вышел из стеклянных дверей, направился к ней. В руке тяжеленный портфель, на носу очки. И новшество в лице – усы. В первое мгновение она растерялась: Боже, как он постарел! Ей казалось, что они не расставались никогда, он всё время присутствовал в её подсознании – любящий, преданный только ей. И неважно, что ответных чувств, не уступающих по яркости и силе, у неё к нему не было.
Неужели и она так сильно изменилась? Сколько лет они не виделись после того звонка? Тридцать?! Да это же целая жизнь!
Потом они сидели в вокзальном буфете, в трепещущем полумраке, потягивая из фужеров шампанское.
– Ну, рассказывай! – просил он.
Когда она умолкала, рассказывал он сам – о своей работе, о поездках в разные страны, о подросших дочерях: их у него две. Она смотрела на него с блуждающей улыбкой и всё ждала тех слов, которые когда-то, бессонными ночами, звучали в её памяти. Но он говорил о симпозиумах, порывался открыть ноутбук и показать ей какие-то фотографии с места событий. Наконец, заспешил к поезду – ему нужно было возвращаться домой.
И только один раз, когда она наклонилась над своей сумочкой, чтобы невзначай взглянуть, не размазана ли её помада, она поймала его случайный взгляд, прилипший, как берёзовый листок, к её лицу. И этот взгляд был точно таким, как в юности – нежным, беспомощным, с оттенком мольбы. Но тут же, столкнувшись с её взором, сделался бесстрастным, без всяких намёков на давние чувства. Будто мгновенно скованный морозом.
Они покинули сумерки буфета, остановились в зале ожидания, чтобы проститься.
И вдруг, испугавшись, что так и не узнает самого важного для неё, она спросила:
– Скажи, ты хоть счастлив?
– Да, – удивлённо ответил он. И с уверенностью подтвердил: – Конечно, да. А ты?
– Я ещё буду счастливой, – не колеблясь, ответила она.
Ничего удивительного. У него уже давно своя жизнь, в которой нет её, а есть другая, любимая женщина, и есть их общие дети. Чувства к жене, несравненно более глубокие, вытеснили те робкие платонические чувства, которые были юношеской любовью. Она осталась для него в прошлом! Он смог без неё жить, и жить очень даже неплохо, мало ли, чтонафантазировал в полуночных стихах… Он не увяз в коротком, зыбком прошлом.
Он чмокнул её в щёку и пошёл, не оглядываясь, к купейному вагону, довольный собой, своей миссией на земле, своей судьбой. А ей всё ещё не верилось, что нужно расстаться с вымыслом, с прелестной сказкой, которую она рассказывала сама себе, когда ей хотелось плакать от бессилия, от невозможности что-то изменить в своей судьбе. Эта сказка вела её вперёд столько долгих и упорных лет!
И как важно ей было знать, ощущать подкоркой, что эта сказка есть.Без неёпревращался в прах тот защитный панцирь, который оберегал её от ударов стихий. Без этой сказки душа лишалась согревающего дыхания извне, от ВЕЛИКОГО СОЛНЦА ЛЮБВИ, и словно превращалась в кристаллики льда.
У них всё сложилось, состоялось, и они не мечтают ни о чём другом. И слава Богу! Счастливые! Они не делали поспешных шагов, поддавшись чувствам, не жили иллюзиями, берегли свои отношения. А она жила в иллюзорном мире, любила и страдала с надеждой, что всё ещё можно исправить, начать сначала, ведь ещё не последний день жизни, ещё всё впереди.
Покопавшись в памяти, можно отыскать другую (а может, и не одну!) надежду. Ведь кто-то же любил её ещё, и не так давно. Не в юности, а уже вдогон Бальзаковскому возрасту. Но стоит ли ворошить прошлое? А если, кроме боли и разочарования, это ничегоне даст? А если убьёт последнюю веру в миф, в то самое СОЛНЦЕ, которое источает ВЕЧНУЮ ЛЮБОВЬ?!.
Она спустилась по эскалатору в метро, пошла по мраморному залу. Тревожно загудел поезд, замедляя ход перед пылающим заревом электронных часов.
«Моё время ещё не ушло!» – встрепенувшись, подумала она, садясь в вагон.
И смежила веки, в предвкушении вдохновляющих грёз. Пусть говорят, что в мире нет ничего постоянного, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку, поскольку вода уже будет другой, – так учил ещё Гераклит. Неважно.
Лучше всё-таки верить в чудо, не допускать даже мысли о том, что его нет. Это как в степи, когда идёшьв жестокий буран, по сугробам, на слабый огонёк, теплящийся вдали. Идёшь, не чувствуя ни мороза, ни усталости, пока видишь его перед собой. А не дай Бог погаснет он – и ты погаснешь вместе с ним, упадешь посреди степи в мёрзлый снег, и метель заметёт, похоронит заживо.