Современная эстонская проза

РЭЭТ КУДУ

Реэт Куду написала 11 романов, 3 пьесы, 2 книги о танце и музыке. Хотя в СССР и публиковали ее рассказы в самом престижном эстонском литературном журнале “Looming”, но в Союз писателей ЭССР не приняли. Сейчас она член Союза писателей Эстонии и Австрии.

Ее первый роман “Свобода и любовь” (1984) вызвал скандал из-за запретных тем – любви к мужчине другой национальности, и протесту художницы против заскорузлых взглядов патриархального мира. Роман был опубликован также на русском языке (2002) в Париже, в широко известном журнале “Континент”. Второй роман “Луна и уличный фонарь” вышел в 2006 году в Австрии на немецком языке. Немало рассказов Куду опубликовано в Германии и Австрии, а в юбилейный сборник Пен-клуба Австрии включено ее эссе.

В 80-е годы ее пьеса была отмечена на всесоюзном конкурсе пьес для молодежи и вышла в свет в Москве.

Пьеса “Последний автобус” завоевала первую премию на международном театральном фестивале в Нижнем Новгороде в 2000 году, а пьеса, “Спасение”, опубликована на немецком языке в Австрии.

На русский и литовский язык переведено несколько детских книг и пьес Рээт Куду.

Писательница выигрывала международные литературные стипендии: австрийские Грас, Культурный контакт, немецкую имени Генриха Белля, швейцарскую Zuger Kulturstiftung, а также немало переводческих стипендий Австрии и Германии.

Птицы вольны преодолевать границы…

И тут я обнаруживаю себя сидящей у окна в моем отчем доме.

Я возвратилась в город, где родилась. Сидя у окна и рисуя, я знаю, что вот я вновь дома. Я это знаю, чувствую, ощущаю – и цепенею.

Я так и не создала собственного дома. Все эти годы только моталась от одного прибежища к другому. Мое бегство сопровождали стук вагонных колес, судороги, муки.

Да, десяти лет словно и не бывало. Я снова дома, за своим школьным столом. И я не способна ни на что. Только глядеть в окно и рисовать.

Но я не рисую то, что за окном. Я рисую Париж, рисую Москву. И поезд. Малюю образины, чудовищ, фантазии. Порою все на одном листе. Потом подсовываю картинки под стопку старых газет, чтобы мать сожгла или выбросила их вместе со всем прочим бумажным хламом. Сама я не в состоянии ни хранить эти картины, ни избавиться от них.

И вот однажды вечером я застаю мать над рисунком, который, я думала, давно уже сгнил на помойке. Мать не замечает, что я пришла, она вся погружена в созерцание. Одна-одинешенька с моим рисунком… Странное ощущение – мне кажется, что она рассматривает его так, как иной раз рассматриваю свои работы я сама. В одиночестве, когда можно до конца отдаться немой боли, исходящей от них. Потоку скорби, отчаяния и тоски – пока тебе не станет невыносимо и лист ватмана не выпадет из рук.

Рисунок падает из маминых пальцев и ложится на пол у моих ног. И только сейчас, глядя сверху, я понимаю, насколько он безумен – этот собственный мой рисунок под моими ногами. Сверху все видится точнее, чем тогда, когда рисуешь. Линии яснее, образы ярче, композиция понятнее…

И мне вдруг хочется завладеть этим рисунком. Будто его создал кто-то посторонний, а я только что нашла. Мне хочется схватить картинку и спрятать ее, чтобы потом понять этих монстров и эти странные притоны, разгадать их тайны. Я словно околдована своим собственным рисунком – мне просто не верится, что картина, валяющаяся сейчас у моих ног, нарисована мной. Я не могла создать такую мистическую композицию, мои картинки были всего лишь мазней! Пустопорожней мазней, засунутой под стопку старых газет…

Но нет – я должна увидеть все эти фантазии!.. Иначе они исчезнут из моей жизни, как сны рассеиваются в небытии. Я способна создавать такие картины?! И я не помню их?!

– Мама!.. Где мои картины? Мои рисунки, акварели…

– Неужели ты думала, что я могла их выбросить? – тон матери подозрительно торжественен.

– Вы же выбросили мои школьные альбомы, – огрызаюсь я лишь для того, чтобы сбросить наваждение и вернуться на более прозаическую почву – хотя бы на уровень семейного скандала, в надежное укрытие повседневности.

– Мы тогда затеяли большую уборку, – тихо отвечает мать.

Я понимаю, что фраза эта не дает повода для бодрой склоки. Мы обе произносим положенные реплики с опозданием, как две актрисы, уже не способные сыграть нечто убедительное.

– Хотя их все равно слишком мало, этих картин… – пытаюсь я как-то приглушить только что родившуюся во мне надежду.

– Сто девяносто девять, – вздыхает мать.

– Что?! – вскрикиваю я в изумлении. – Где они? Я хочу их видеть! Немедленно! Я должна их увидеть! Мама, ты должна показать мне их!

– Они проданы! А ты хотела отправить их на помойку! – голос матери звучит победно и все же чуточку смущенно. Как будто она не совсем уверена, что поступила правильно. Но для чего, в конце концов, художники пачкают бумагу линиями и мазками?..

– Да, да, да! – подтверждает отец, когда вечером я возвращаюсь к прерванному разговору. Рисунки его дочери пользуются спросом. Он тоже убежден, что для меня это благая весть. Вдруг оказалось, что чокнутая чудачка способна зарабатывать. И неплохо. Позор семьи становится ее гордостью.

– Не думаю, что стоит так уж сильно радоваться из-за каких-то грошей, – резко парирую я. – Если я вам в тягость, так и скажите, я уеду в Таллинн. А рисунки нужны мне самой!

– Но мать сказала, что… – обиженно заговаривает отец.

– Да, да, я хотела их выбросить. Видеть их не могла. Я ничего не хотела. Я ничего не знала. Я и не очень-то соображала, что рисую…

Отец достает бумажник и картинно потрясает им.

– Ну, если уж ты свихнулась, – обиженно говорит он, – можно вернуть деньги соседскому парню. Вдруг твоя мазня еще у него.

– Откуда у соседского парня столько денег? – в растерянности спрашиваю я, разглаживая на столе смятые долларовые бумажки. Их целая куча. – Он же несовершеннолетний. Или у нас новые соседи?

– Так ведь десять лет прошло, – устало вздыхает мать.

– Одиннадцать! – бурчит отец.

Ну да… этот парнишка… да, да… ему в самом деле было уже четырнадцать… Или даже пятнадцать? Или пятнадцать с половиной?… Вспоминаю, ну конечно, теперь вспоминаю. Как-то раз я даже нарисовала ему картинку. Ко дню рождения. Или к Новому году, или к Иванову дню… Ну да, четырнадцать, не больше! Или пятнадцать с половиной? Или все шестнадцать? Но он был такой застенчивый и странный… Или только странный?! Я так и не поняла, понравился ли ему мой рисунок… Да, да, да-а-а… помню, конечно помню, он схватил листок и бросился наутек. Странный такой мальчишка! Не удивляюсь, что он теперь собирает такие рисунки Все коллекционеры немного с приветом…

Наверное, последнюю фразу я произношу вслух, потому что отец вдруг отвечает мне:

– Андрус не коллекционер; по крайней мере, деньги не его, а одного его гостя. Какого-то француза, который на днях уезжает. Сегодня или завтра. Точно не знаю, меня это не интересовало. Мы же просто хотели тебя порадовать, что твои картинки не на помойке, что за них деньги платят! Профессионал – это тот, кто зарабатывает деньги, а не пачкает бумагу ради собственного удовольствия. Ты радоваться должна, а ты не хочешь, не умеешь…

– Да, да, гость, – подхватывает мать. – Сам Андрус, он спортсмен, трехкратный чемпион… А это его гость…

– Гость? И он уезжает?– наконец, доходит до меня. – Куда же он собирается?

– В Париж что ли, – неуверенно говорит мать.

Я бросаюсь к двери и замираю у порога.

Как же я выкуплю свои рисунки? Для этого надо взять деньги, которые выложил отец и на которые он, конечно, рассчитывал. Ведь нам постоянно не хватает денег! Отец сумел выбить четырехкомнатную квартиру как раз перед тем, как цены за жилье и коммунальные услуги взлетели до небес. К тому же все эти годы родители героически оплачивали и мою квартиру в Таллинне. Обе квартиры всегда были предметом их гордости, но на них уходит уйма денег!

Правда, после денежной реформы отец уже не гордится тем, как ловко удалось ему решить жилищную проблему. Не гордится и квартирой в столице, хотя мог бы превратить ее в золотое дно. Но он слишком старомоден, чтобы сдавать свое жилье чужим людям. И жилье дочери для него так же свято, как собственное. «Свои квартиры сдают только люди без стыда и совести, – говорит он. – Я бы не мог жить в доме, по которому постоянно ходят чужие люди. Это уже не дом, это ночлежка!» Мать возражает, что многие сейчас пускают жильцов. Иначе невозможно пережить трудные времена. Это все же лучше, чем насовсем убраться из своего дома. Но отец всегда отвечает на это, что лучше бедный дом без жильцов, чем богатый дом, по которому шастают посторонние.

Я ловлю себя на том, что все это время почему-то так и не спросила себя, отчего живу в родительском доме, а не в своей таллиннской квартире. Да, я помню, что заболела. Какая-то странная простуда, которую я подхватила после дня рождения отца. Я приехала, заболела и осталась.

Но со дня рождения отца минуло уже три месяца.

В последние две-три недели отец и мать все чаще говорят о жильцах и о квартплате. Филиппики отца против нравов жильцов становятся все пламеннее, но я настолько углубилась в пробудившуюся вновь страсть к рисованию, что до сих пор не связывала эти споры с собой. Меня все время преследует какое-то странное ощущение безвременья. Словно я только что куда-то прибыла – и не могу вспомнить, куда именно. Даже не могу связать свои детские воспоминания с той, кем я стала. Что-то, видно, не то – во мне, или в детстве, или во всем сразу. Эти две половинки как-то не стыкуются, и мне остается одно – смотреть из окна своего родного дома, убегая от невнятных предчувствий и страхов в еще более невнятные и пугающие рисунки…

И вот теперь даже этих рисунков у меня нет! Словно кто-то похитил тайный ключ к моим страхам…

Боль этой новой потери отбрасывает все сомнения. Мне необходимо отослать назад доллары, отдать их обратно, отдать, отдать!…

Но в голове вдруг опять проворачиваются все разговоры отца о жильцах и деньгах. Я ведь жила за счет родителей, оставаясь им чужой! Я, которая хуже и несноснее любого жильца, слушала разговоры отца тупо и совсем безучастно. Я не предлагала сдать мою таллиннскую квартиру и не догадывалась уехать. Только торчала за своим еще с детства знакомым столом, чтобы глядеть в окно и рисовать.

И вот я впервые в жизни принесла деньги в дом…

Нет, я не имею никакого права требовать назад свои картины. Знаю, родителям постоянно недостает денег. К тому же я уверена, что часть этих долларов уже уплачена за квартиру. Значит, бессмысленно встречаться с Андрусом. Рисунки, наверно, уже перепроданы, да мне и не на что их выкупить…

Я сижу за письменным столом своего детства, уставившись в знакомый вид за окном. Затем начинаю панически набивать вещами сумку. Немедленно назад, в столицу, все, хватит, я должна куда-то уехать, прочь, про-о-о-очь… Меня корежит, словно острая боль пронзила все мое существо. Я больше не вынесу мертвую тишину за семейным столом. Из-за меня у них нет внуков; у меня никогда не будет ни серебряной, ни золотой свадьбы. А ведь когда-то мои родители были счастливы, что их дочь оказалась самой завидной невестой в нашем городке. Я сама все это истребила, изничтожила, превратила в пыль и прах. А теперь у меня нет даже и моих рисунков. Единственного, по чему я тоскую.

И тут я слышу требовательный стук в дверь и голос матери: «Тебя спрашивает Андрус».

Моя дорожная сумка почти собрана. Я принимаю боевую стойку, желая как можно скорее спровадить гостя, и кричу: «Войдите!».

Андрус появляется в проеме двери и застывает в неподвижности.

Я всегда избегала красивых мужчин. И не очень высоко их ставила. И еще я думала, что разучилась краснеть. Но тут я чувствую, как краска заливает меня до ушей.

В полумраке зимних сумерек Андрус кажется не живым человеком, а каменным изваянием, какой-то удивительной скульптурой.

Я отступаю к окну, как дошкольница, которую пытаются показать чужому дяде.

– Успокойтесь, – слышу его голос, – я помогу вам вернуть рисунки! Успокойтесь, прошу вас. Я ведь всегда любовался вашими рисунками – с раннего детства, и в школе, и всю жизнь. Когда я узнал, что ваша мама собирает эти рисунки, роется в старых газетах и в помойном ведре, я… Да это и неважно! Одним словом, я понял, сколько боли вам причинили! Я должен был догадаться, что в один прекрасный день вы захотите их вернуть… Я еду в Париж. И мог бы взять вас с собой. Я еду на машине. Визы – на моего приятеля, а он сломал ногу, так что переоформим на вас…

Париж? Снова Париж?! И я могла бы еще раз прогуляться его улицами, побродить по станциям метро?.. В каждом городе у метро совершенно особый запах, как у кожи каждого человека. Но вдыхать его можно только вблизи. Я не хочу осматривать парижские достопримечательности, но я чувствую, что хочу еще раз вдохнуть запах этого города. Как запах самого близкого человека. А там будь что будет!..

– Спасибо, – неожиданно для самой себя произношу я. – Когда выезжаем?

. Они слишком поражены, чтобы радоваться или протестовать…

Присутствие Андруса исключило продолжение бегства. Он заставил меня жить буднями городка.

Я вдруг обнаружила, что моя мать живет от страха к страху: она боялась, что вот-вот вернутся прежние владельцы и потребуют назад нашу квартиру. Отец полагал, что никаких прежних владельцев нет и быть не может. Но отчаяние матери, ее убеждение, что у каждого построенного до второй мировой войны дома могут объявиться владельцы, были непоколебимы. Мать боялась любого незнакомца, особенно если он был зарубежным эстонцем. Моя чопорная матушка никогда прежде не слушала сплетен; теперь она собирала и впитывала их – чтобы предупредить, избежать, узнать, помешать, упросить…

Я всегда по сути своей была странницей, бродягой, непоседой, гнездив¬шейся в чужих квартирах. Мать – нет, разумеется, нет! После замужества ей ни разу не приходилось переезжать. В этом доме жили родители отца, их деды и прадеды. Дом ремонтировали, перестраивали, но он оставался домом предков. С дубами перед крыльцом было столько связано в детстве моего отца и моего деда! Теперь защитный слой семьи истончился… Я понимаю опасения матери. Оказаться выселенными еще унизительнее и нелепее, чем уехать на чужбину. Путешествовать проще – ведь в пути ты не вспоминаешь каждый миг о том, что твой дом разорен, в то время как город процветает.

Мамины начинания порою поражали своим простодушием. Мою таллиннскую квартиру сдали дочери одного видного лица. Девица хотела обеспечить свободу и себе, и родителям. Мать надеялась, что в далеком будущем ее отблагодарят, помогут переселиться в Финляндию, где у той семьи были связи… «Почему именно в Финляндию?» – вздыхал отец, заставляя себя улыбнуться. Ответа он не ждал. Главное, чтобы мать немного успокоилась.

Мать успокоилась, я – нет.

Я потеряла возможность путешествовать!

Хотя бы из нашего городка в Таллинн; ведь и это – путешествие. Я не была уверена, что смогу смириться с мыслью о «вечной» оседлости, как мать не могла перенести опасений возможного переезда. Спорить с матерью было бессмысленно, хоть она в этом и нуждалась: возражения нужны были ей в качестве успокоительного. Я не могла не идти ей навстречу. И лишала успокоительного себя.

Странно было сознавать, что в дальнейшем все мои радости зависят только от Андруса.

Самой большой радостью было рисовать его.

Закаленному мужчине нравилось ходить по своей квартире обнаженным, а мне – изображать его тело. Я никогда не была довольна тем, что получалось. Магическая гибкость его движений мне не давалась. И все же это были лучшие мои наброски! Здесь впервые после школы я была скорее романтичной, чем гротескной, скорее возвышенной, чем униженной, скорее восторженной, чем злой.

Я перебралась к Андрусу почти что ненароком.

В заботах о матери мне было трудно сосредоточиться на рисунках. Я хотела завершить их, исправить, уловить, наконец, колдовское совершенство этого человеческого тела… Я хвостом ходила за Андрусом, а когда его не было, сидела в его квартире одна и шлифовала свои работы.

Когда Андрус несколько озабоченно спросил, не собираюсь ли я остаться у него жить, я не сразу заметила глубину его озабоченности. Она открылась после, в мелочах.

Из этой квартиры, именно из нее, убежала за границу та женщина. Я никогда не называла ее по имени, да и я не знала, как ее звали, а если бы знала, охотно забыла бы его – имя женщины, причинившей боль. Но имя пряталось в самых потаенных уголках Андрусовой квартиры. Увлеченная своими рисунками, я не сразу заметила беду. Я называла опасный призрак «великой любовью» Андруса, как волка называют серым, боясь произнести имя и приманить хищника из чащи. Может быть, я ошиблась и именно в сочетании слов «великая любовь» таилась хищная и разрушающая сила?! Андрус, услышав эти два слова, всегда становился излишне бдительным и спрашивал, вспоминаю ли я своего любимого трехглавого дракона Ереван – Москва – Париж. Мы смотрели друг на друга подозрительно, хитро, неискренне.
Но мы жили в квартире Андруса, а не в моей.

Я не могла здесь ничего изменить, не могла переставить никакую мелочь. Андрус был связан какой-то странной клятвой. С рассказа об этой клятве ему бы и начать наши отношения. Но теперь было поздно: Париж далеко, мое таллиннское жилище сдано в наем, а Андрус связан обещанием, что его квартира принадлежит ему так же, как той обольстительной беглянке. Квартира была записана на его имя, не существовало никакого письменного договора, прописки, вида на жительство… Только та клятва на верность, которая для меня была хуже любой официальной бумаги, любого законного постановления. Андрусу хотелось ждать – и он ждал. Такие убийственные всплески благородства были частью его натуры: «та, что ушла, не должна лишаться родины, ее всегда ждет прибежище»… Но мне-то как пережить это благородство? Живя с любимым мужчиной в его квартире, ждать, когда в нее вернется женщина, которая отправилась на поиски легкой и лучшей жизни? Легкой и лучшей любви?

Любить упрямо великодушного, прямолинейного, жесткого, волевого и безрассудного Андруса было в самом деле нелегко. Он влюбил меня в себя, привязал к себе. И теперь выясняется, что в нашей общей квартире у меня нет своего уголка, я всего лишь караульщица. В родном доме я вместе с матерью караулила несуществующих новых хозяев. А в доме Андруса – несуществующую любовь, которая, тем не менее, губила существующую. Напрасно было объяснять ему, что искательнице счастья дом Андруса никогда не напомнит о прежнем счастье. Скорее он напомнит о крушениях и ошибках. Да и что такой даме делать в нашем городке? Она сойдет с ума или доведет до сумасшествия Андруса. Человеку, влюбленному во внешний мир, никогда уже не полюбить нечто земное. Хотя бы наш городок. Или Андруса… Снова влюбиться можно только в новой зарубежной поездке – все равно во что, все равно в кого…

Однажды – этот день я запомню навсегда – я решаюсь протестовать. Протест робок и невнятен. Андрус в недоумении.

– Ты хотела бы оказаться в Париже?! – спрашивает он.

– В Париже? В Париже?! – передразниваю я, пытаясь скрыть причину своего отчаяния, которое Андрус давно уже окрестил патологической ревностью. – Изъясняйся членораздельно!

– Изъясняясь членораздельно, нужно отметить, что Париж – столица Армении. Не так ли? Завтра я привожу покупателя, так что приготовь свои шедевры и не скули! – энергично завершает он и выходит, слишком громко хлопнув входной дверью, словно платежеспособность покупателя зависит от звучности хлопка.

На другой день покупатель и в самом деле является. Точнее, покупательница. Она не супруга писателя, министра или директора банка из бывших сотрудников КГБ, однако носит достаточно звучное имя, произнося которое испытываешь определенное удовольствие. Женщина очаровательна, она прекрасно сохранилась. Меня даже пугает ее шарм и обилие улыбок, ни в одной из которых не участвуют глаза.

– Да купит ли она? – размышляю я про себя. – Лучшие покупательницы – это те милые дамы, которым принесли известность и богатство не их собственные дела, а фамилии, полученные от мужей. Покупая картину, они способны предложить достойную цену, чтобы слегка сбить спесь с собственных мужей.

Я вспоминаю эту мудрость, усвоенную во время поездок, и мне приходится признать, что как личность эта дама намного превосходит своего богатого супруга. Брылястые щеки и водянистый взгляд ее благоверного я помню по телеэкрану, а женщина в самом деле красива. Которая она у него? Вторая? Третья? Давно ли они женаты? Чем новее брак, тем смелее женщина играет толстым кошельком своего государственного мужа, тем выше цену предлагает.

Мы смотрим в глаза друг другу почти как заговорщицы.

Андрус самодовольно посмеивается и, ни разу не взглянув на мои рисунки, удаляется готовить кофе.

Его безразличие меня оскорбляет.

По-моему, несправедливо ценить только мои фантастические рисунки. Но ему нравится, когда картина содержательна. Мои нынешние опыты ему непонятны. Многочасовые усилия нарисовать пальцы – ну и что с того, что это его пальцы!.. Или попытки уловить движение… Андрус уже сообщил мне, что для передачи движения есть кино и видео, а я способна на большее.

А если мне ничего другого не хочется?

Я хочу поймать, передать через изображение тела сводящую меня с ума сущность любимого мужчины – через его пальцы, ступни, шею, грудную клетку, бедра – даже через волосы на груди. Андрус в знак протеста не смотрит мои рисунки. Его не интересует анатомия собственных пальцев – если надо, свои руки и ноги он изучит и без моей помощи. В увеличительном стекле моих рисунков он не нуждается. Его не интересует изображение собственных суставов. Как спортсмена его интересует только результат.

– Но твое тело и есть результат твоих усилий, – пытаюсь я объяснять, – результат твоей воли. Когда я смотрю на тебя, я счастлива, что умею рисовать. Это единственная возможность спорить с тобой. Однажды я хочу нарисовать такую картину, которую ты повесишь вместо талисмана – взамен той, что у тебя в машине.

– Тот рисунок я не сниму никогда! – отрезает он.

И теперь гостье решать: кто из нас прав.

– Ах, какие рисунки! – восклицает она. И на ее лице появляется выражение, которое меня потрясает.

– Какая модель! Такого мужчину хочется узнать! – щебечет гостья.

Прежде чем я успеваю осмыслить эти слова, рисунок вырывают из рук женщины. Гневно и в высшей степени невежливо.

Андрус стоит за ее спиной и злобно рычит:

– Эти рисунки я не продам!

– Это рисунки, которые хочу продать я. И продам! – кричу я в ответ. – Квартира твоя, но рисунки-то по крайней мере мои.

– Твои-и-и? – тянет он. Высокомерно, осуждающе, враждебно, издевательски.

Я полна решимости протестовать, но мне неясно, с чего это Андрус так вскинулся. В какой-то миг мне кажется, что все это – дерзкая торговая хитрость. Ворвавшись в комнату, он хотел всего-навсего взвинтить цену.

Женщина берет со стола еще один рисунок и называет цену, заставляющую меня ликовать. Я еще раз радостно вздыхаю и пытаюсь понимающе улыбнуться. Но мои ахи и улыбки напрасны. Андрус не замечает меня. Они оба не замечают меня, они буравят друг друга взглядами.

Затем женщина звонко смеется:

– Никогда бы не подумала, что натура – это вы! Вы… Такой мужчина, вы можете добиться любой женщины, а вместо этого хороните себя в этом захолустье.

– Вы напрасно принимаете меня за жиголо, мадам! – огрызается Андрус.

– Что с тобой? – робко спрашиваю я.

– А ты, маленькая сводня, лучше молчи! – рявкает он в неудержимом гневе.

Возмущенная покупательница медленно поднимается со стула:

– Это неслыханно! Сами приводите меня сюда, показываете рисунки – и сами же оскорбляете. Будьте уверены, эта малярша нигде и никогда не продаст ни одной своей работы! По крайней мере, в Эстонии! Уж у меня-то хватит связей! Не надейтесь, я не прощу вам никогда!

Дама начинает усиленно дышать, и в какой-то миг мне становится боязно, что ей не хватит воздуху и она задохнется.

– Я? Я-то в чем виновата? – растерянно шепчу я. – Я же хотела продать эти листы!

– Хотели? – ядовито скалится дама. – Я никак не могу понять, чего же вы хотели. На ваших картинках даже пальцы Андруса… то есть этого мужчины… выглядят эротично, не говоря уже обо всем остальном. А эти позы?! Признаю, это искусство. Уж я-то разбираюсь. Человек на рисунках божествен, а натурщик груб, невоспитан, глуп. Вот уж точно, у спортсменов весь ум в ногах. Так истолковать мои слова! Жиголо?! Сводня?! Я бы на вашем месте и минуты не потерпела бы такого мужчину рядом с собой, немедленно бы сбежала…

– Посоветуйте лучше вашему мужу заняться спортом! – ядовито вставляет Андрус. – А эстонских жиголо вам еще предстоит воспитать! Прощу прощения, ценительница искусства!

– Ну это уж слишком, – вопит дама. – Это неслыханно! И я должна выслушивать эти оскорбления?! Да, вы со своей дурочкой подходящая пара, она рисует вас в виде Аполлона, а оценить-то не способна! Вы просто не понимаете своих возможностей. Такой необузданный мужчина нашел бы в столице достойных ценительниц. Столица отшлифовала бы вас. Деньги, поездки, успех… А здесь, в глухой провинции, вы можете только позировать. В столице могли бы всё!

На прощание дама бросает на Андруса такой долгий взгляд, что приходит мой черед глотать воздух.

От этого взгляда я словно немею и весь вечер не в силах спорить с Андрусом.

Женщина, оказывается, хотела купить не рисунки, а его самого! С ума я сошла, что ли, предлагая на продажу такие эротические работы?! Обнаженное тело моего возлюбленного! Все мои наброски, рисунки – все немедленно отдаю Андрусу. Пусть делает с ними, что хочет. Хочет – уничтожит, хочет – сохранит. Не хочу я, чтобы мои работы вели его в кровати столичных красоток!

И – стоп! Теперь я буду рисовать что угодно, но Андрусово тело – табу. Все, финиш! Какое унижение! Какой скандал!

Машинально я беру карандаш, но он не держится в руке, о кисти и говорить нечего. Впервые в жизни меня мутит от рисования, которое всегда спасало меня.

Отвращение пройдет только через несколько месяцев, но Андруса и вообще человеческое тело я уже не нарисую никогда.

***

Прошло три года.

Андрус не забывал напоминать, что однажды – год тому назад? два? три? – он чуть не свозил меня в Париж. Почти в Париж…

Я жила в своем городке, вернее – существовала.

В моей жизни не осталось ничего, ради чего – как я считала – стоит жить. Ни надежд, ни мечтаний, ни воодушевления. И рисования – тоже. Правда, благодаря Андрусу я могла не заботиться о хлебе насущном – о чем он постоянно и напоминал мне. Я была одета, обута, жила в квартире с удобствами. Мне не надо было торопиться на поезд или самолет. Мне вообще больше ничего не было надо. Только подчиняться скромным распоряжениям Андруса. Он выражал их очень тактично, и я не понимала, отчего это моя жизнь именно из-за этого утекала между пальцев.

Почему я перестала рисовать?

Почему я разучилась радоваться, не ждала следующего утра? Не ждала ничего, даже смерти.

Андрус обещал помогать мне. И помог – устроил на работу. Он давно уже заводил речь о том, что я могла бы рисовать и в их конторе. Все же какой-никакой дополнительный заработок. А вдруг и покупатель найдется!

В конторе Андруса сновали взад-вперед всяческие спортсмены. Постоянно жаловались на обиды: кто-то что-то решил несправедливо, и в Испанию поехал другой. И что с того, что сам обиженный только что вернулся из Австралии? Должна же быть на свете справедливость!

В этой спортивной конторе я поняла, что речи Андруса о справед¬ливости не были случайными. Все спортсмены только и делали, что говорили на эту тему, и в конце концов я поняла, что для каждого недовольного существовала только одна справедливость: контора и спонсоры должны были поддерживать именно его зарубежные поездки.

В первые дни своей службы я позволила себе сострить, что это не спортивный клуб, а какое-то туристическое бюро. Андрус разгневался – и с тех пор мне проще было молчать, чем выслушивать очередные оды о значении спорта для славы Эстонии и здоровья эстонского народа. По-моему, эти типы, клянчившие поездки, не имели никакого отношения к народу, а тем более – к его здоровью. Под лозунгом «Хлеба и зрелищ» олимпийцы добывали себе – вполне, впрочем, заслуженные – дома, награды и деньги. Народ хотел – и народ платил! Ни одна страна не тратила на этот цирк столько, сколько маленькая и бедная Эстония. Может, дело в том, что настоящий цирк у нас никогда не был популярен – все эти укротители медведей и канатоходцы, огнеглотатели и воздушные гимнасты…

Наверное, я могла бы рисовать, если бы в контору приходили за деньгами для ловких мартышек, свирепых львов, забавных пуделей. Но выслушивать жалобы мускулистых мужиков на то, что им недостаточно платят за такие накачанные мускулы?.. Олимпийских чемпионов и чемпионов мира среди них не было; в лучшем случае – чемпионы Эстонии. Маленький народ в своем гордом величии соглашался давать и давал этим богатырям… Но эти парни требовали еще и еще! Они никогда не были довольны. Как, впрочем, и Андрус.

Я сидела в постылой конторе с очень сложным названием, которая считалась спортивным клубом. Я занималась всем – и ничем, потому что я не верила в «справедливость» этих спортсменов. Однообразные будни утомляли меня, от пустых разговоров и требований я готова была лезть на стенку.

Андрус добывал деньги и разъезжал, разъезжал, разъезжал – в качестве посланца, организатора, друга, почетного участника … Бесконечная карусель и бесконечные жалобы: мало дали, а побираться противно.

Мое возмущение этим постоянным вырыванием денег было бы меньше, если бы Андрус хоть раз признал, что во всей деятельности конторы есть нечто сомнительное. Но он этого не делал, он бесконечно вещал о здоровье народа и о спорте как составной части культуры. Мое недовольство росло, превращалось в кошмар, в муку… Я не могла рисовать. Нет, нет, глядя на этих самоуверенных богатырей, я чувствовала себя лилипутом в стране великанов.

Париж? Париж…

Казалось невероятным, что такой город вообще существует. И все же эти атлеты время от времени возвращались из Парижа. И их пускали туда? Земля не провалилась под ними, прекрасные улицы не поглотили их без следа, не столкнули в ту пропасть речей о справедливости, откуда они были родом?!

Разумеется, я не хотела съездить в Париж с каким-нибудь автобусом спортсменов. Я была уверена, что город жестоко отомстил бы мне за такое предательство. Ведь я предала себя. Не рисовала, не жила, просиживала в конторе и слушала постоянные похвальбы Андруса о его достоинствах, о готовности помочь, любезности, доброте. Обо всех качествах, за которые он даже не ждет награды. Чувство вины, постоянное чувство вины… Я предала себя – и все же Андрус не был мною доволен. Чувство вины перед собою и перед мужем – двойное проклятие.

Мы не расписались, так как бумаге, как любит повторять Андрус, еще не удалось сохранить ни один брак. Красиво, не правда ли? У нас не было детей, потому что для детей нужна прочная семья. Разумно, не так ли? У нас с Андрусом была «семья», но недостаточная, чтобы заводить детей. Вначале он шутил, что не хотел бы видеть свою невесту убегающей от алтаря. Потом о браке говорить было уже странно… Ведь мы и так вместе!

Вместе мы были, прежде всего, вечером перед телевизором, когда передавали новости. Как и весь эстонский народ, Андрус смотрел эту передачу благоговейно. Не просто так. Как спортом он занимался ради высшей справедливости, так и новости были для него вечерней молитвой. Меня подобные передачи интересовали только в дни путча, в переломные моменты, в решающие дни. Но деваться было некуда. Новости ставили жирную точку однообразному бессмысленному дню. Обычно и Андрусу приходилось признавать, что из этой передачи он не узнал ничего нового. Но такое разрешалось говорить только ему. Мой протест свидетельствовал о женской ограниченности, нездоровом интересе к сенсациям, дурном воспитании.

Я с ужасом вынуждена была признавать, что Андрус прав. Меня раздражала не столько сама передача, сколько то, что она забирала мои вечера. Ни одного тихого мечтательного вечера! А ведь только в эти минуты я могла бы захотеть рисовать, говорить, чувствовать себя человеком, другом. Андрус постоянно называл меня другом.

Днем контора, вечером информационная передача – уныло деловитая и такая приземленная.

И все. Ничего больше.

Вся жизнь.

И вдруг именно в этой вечерней передаче я однажды увидела, наконец, знакомое лицо, когда-то изменившее мою бесцветную жизнь. Было ли это последним предупреждением? Предупреждением, чтобы больше я из нашего городка ехать не пыталась? Ведь дальнейшее – конец, и адские муки под аккомпанемент осуждения со стороны всех обитателей нашего городка…

На телеэкране возник Размик.

Да, именно он. В Таллинне. Обросший, седой, старый – и все же он! На открытии своей выставки в частной галерее, принадлежащей одному армянину. Да здравствует дружба народов, речи и тосты… И затем – неожиданно искреннее обращение к какой-то даме, исчезнувшей музе художника. Кто она? Имя не произнесено, на экране только холсты, посвященные этой женщине и подаренные художником Эстонии.

Размик говорил о галерее вблизи станции метро «Одеон», о знакомых мне местах. Затем на экране возникли очень интересные карандашные рисунки – работы той самой исчезнувшей возлюбленной. Их охотно раскупают в Париже. Поразительно, как высок уровень эстонского искусства! А рисунки его знакомой напоминают творчество Вийральта, с которым Размик столкнулся только сейчас, в Таллинне.

Нет, нет, нет – к сожалению армянскому живописцу не удалось встретить ту давнюю знакомую. Репортер назойливо допытывается, как зовут эту художницу, чтобы эстонский народ мог ею гордиться. Ах, говорил хитрый армянин, это было так давно; может, эта художница уже не живет в Эстонии. Но как интересно приехать в страну, с которой тебя связывают самые романтические воспоминания! Размик улыбается. Он благодарен эстонскому народу за свои лучшие холсты.

Я смеюсь. Истерически.

Встревоженный Андрус с бутербродом в горсти прибегает из кухни. Этот несчастный спортсмен смотрит на меня воровато и с жалостью. В последнее время он всегда уходит из комнаты, когда в его любимой передаче показывают художественные галереи и хвастливые интервью художников. Не знаю, – в том ли причина, что Андрус не состоялся в качестве «помощника» художницы, или в том, что я не состоялась как художница? Но по-прежнему как талисман в каждой новой машине он помещает потрет школьных лет. Мой набросок уже несколько раз сменил свое почетное место.

Но мы уже давно не вспоминаем о том, что работа в конторе оставляет мне достаточно времени для рисования – не говоря уже о вечерах, когда я без дела просиживаю дома в углу. Вечерами мы действительно тупо молчим: я – забившись в угол, Андрус – уставившись в экран. Андрус убежден, что конторская обстановка не может оправдать моего отвращения к рисованию. И несправедливо обвинять в этом снующих туда-сюда жизнерадостных и физически здоровых людей, от которых я, напротив, должна заряжаться энергией. Я не рисую вовсе не потому, что работаю в конторе. Все наоборот. Меня временно устроили туда потому, что я по какой-то загадочной причине лишилась способности к творчеству. Так заботливо объяснял мне Андрус. Едва я проведу на бумаге линию, имеющую хоть что-то общее с искусством, как он тут же начнет торговать моими работами – и с конторой всё! А сейчас меня в таком болезненном состоянии нельзя оставлять дома одну…

Но после того, как я сказала, что контора вдохновляет меня не больше, чем тюрьма, и скорее я начну рисовать в одиночном заключении, чем в этом проходном дворе, Андрус больше не пытается склонять меня к творчеству. А я перестала чувствовать, думать, вдохновляться. Спортсмены не зря глядят на меня с сочувствием. На фоне их неудержимой напористости мое оцепенелое равнодушие особенно бросается в глаза. И если я что-то напутаю, подпишу не тот счет, со мной говорят тихо и осторожно, как с больной.

После того разговора Андрус начал убеждать меня съездить в Таллинн к его знакомому психологу.

Этот сострадательный совет прозвучал и сегодня, как только Андрус услышал мой истерический смех:

– Послушай, Рийна, я как раз говорил с моим знакомым. Он очень хороший спортивный психолог. Да и ты чуть-чуть развеешься. Погуляешь по Таллинну, заглянешь в свою квартиру, возьмешь у жилички деньги. Нам нужно покупать новые покрышки.

Андрус замечательно умеет совмещать заботу обо мне с заботой о своей машине – или о покрышках, или о здоровье эстонского народа. Я безумно озираюсь. Я почти что сама поверила в необходимость лечения.

– Еду! – решительно восклицаю я.

Итак, я вновь еду в Париж.

Я еще не знаю об этом, когда сажусь в автобус на нашем автовокзале. Эта мысль еще не оформилась во мне, когда я стою перед девицей, снимающей мою квартиру. Хорошенькая мордашка, которая, работая в преуспевающей фирме, может позволить себе такую роскошь – уйти от своих зажиточных родителей и вести самостоятельную жизнь в двух кварталах от родительского дома.

Неожиданно для себя самой я выпаливаю, что хотела бы получить плату за два года вперед, так как заключила выгодный договор с Парижем.

От платы за квартиру зависит моя судьба.

На мгновение жиличка обиженно вспыхивает, но для эстонской девушки «Париж» всегда волшебное слово. Трудно собрать такую сумму за два дня, но ради Парижа она готова напрячься. Мне смешно: напрягается она именно ради Парижа, а не ради меня. Этот город воистину действует магически. Впервые в жизни между удачливой красоткой и мною проскакивает какая-то человеческая искра, чувство общности, возможность общаться. Мне кажется, будто я в чем-то обманула девушку. Меня ведь привлекает не Париж, меня привлекает только некая галерея и ее владелец.

Моя поездка носит исключительно деловой характер.

Бизнес во имя спасения собственной жизни.

Наконец-то я кое-чему научилась от Андруса! Каждый гражданин новой Эстонии должен уметь самостоятельно спасать свою жизнь – и только так мы сообща спасем наше крошечное государство, которое во всем мире не нужно никому, кроме самих эстонцев.

Наконец-то я нужна самой себе.

И, вероятно, тем самым нужна и Эстонии.

Что с того, что только через Париж! Только тот, кто наслаждается жизнью, может выбирать средства, способы, варианты. У того, кто спасает жизнь, часто остается единственная возможность. И хорошо, если хоть она.

Благодаря моему отъезду жиличка стала мне почти сестрой. Этим летом девушка побывала во Франции, она дарит мне план парижского метро, делится своими ощущениями, открытиями и мыслями о двух ночах во французской столице. Как мало дней и какие богатые впечатления! Волей-неволей я изумляюсь этой девушке. Эстонцы еще способны куда-то стремиться, в этом их коренное преимущество перед парижанами. Очень серьезное преимущество. Эта страсть превращает Эстонию в вечный двигатель.

Божественное слово «Париж»! Я не знаю, плакать мне или смеяться. Пишу Андрусу, что вместо эстонского психолога еду лечиться у французских художников. Я трусиха и не осмеливаюсь позвонить. Пусть ему останется от меня только письмо; со словами он всегда управлялся ловчее меня. Я не хочу слушать его оскорбительные и обвинительные речи, даже по телефону.

И все же в аэропорту я набираю номер Андруса. Номер моего дома, потому что только сейчас, когда объявлена посадка, я понимаю, что вновь бегу – из дома, от близких.

Я побывала у Андрусова знакомого психолога и ночи напролет беседовала со своей жиличкой о Париже. Чтобы отправиться туда, я больше не нуждаюсь в помощи Размика или Андруса.

Я свободна.

Или бесчестна.

Как взять…

Я уверена, что из уст Андруса услышу сочную мужскую брань, которой он пользуется лишь в крайних случаях. Но пользуется! Он не рефлектирующий художник, он человек дела. Но теперь он может быть и мною доволен. Я тоже стала «человеком дела», борцом, почти что спортсменкой!

Пусть он бранится! Пусть говорит, что угодно. Этот мужчина всегда магнетически влиял на меня. Даже сейчас, когда объявляют мой рейс. Я никак не могу не набрать номер Андруса.

Наконец, слышу в трубке громкое «алло». Нет, голос у Андруса – не как у умирающего. Пусть кричит «алло», я не отзовусь. Пусть хотя бы его жизнерадостный тон ободряет меня в Париже. Тон, которым и я когда-нибудь овладею. Без мужской помощи, сама, без сочувственного участия… Выдержать, не разрыдаться!

И все же в моих глазах стоят слезы, как будто уезжаю не я, а Андрус.

– Ну, Рийночка, беглянка ты моя ненаглядная, скажи мне что-нибудь на прощание! – Андрус удивляет меня в очередной раз.

Его голос звучит вовсе не обиженно, скорее нежно, ласково – почти что любовно.

– Хорошо, что ты догадался, – шепчу я.

– Кто еще так шмыгает носом, как ты! – поясняет Андрус.

Он не говорит: «Я люблю тебя»; он ни разу еще не сказал это по собственной инициативе. О любви мужчины следует судить по делам. Кто не поймет, тому и слова не помогут. Типично эстонский подход? Или типично Андрусов?

– Уже объявили посадку! – печально сообщаю я.

– Ну так беги! – он всегда деловит. – Летом приеду с ненавистными тебе спортсменами, привезу кое-что пожрать. Постарайся до этого не умереть с голоду!

– У ме-еня зна-акомые в Париже, и этот владелец галереи… – Я не могу продолжать, я реву, мои плечи трясутся и соленые слезы заливают мне рот, делая разговор невозможным.

– Не позволяй знакомым ободрать тебя как липку! – наставляет меня Андрус, пытаясь вновь воскресить свою речь простого парня. – Не позволяй лапать себя своему армянскому двоеженцу! Конечно, если ты думаешь, что парижская любовь шикарнее эстонской, но…

– Я думаю, что я люблю тебя, – шепчу я.

И тут даже Андрус замолкает.

– Беги, отстанешь от самолета!

Впервые за все время нашего знакомства я слышу в голосе его что-то вроде слез. Это нечто новое, удивительное. Ради одного этого стоит лететь в Париж.

– Бегу! – кричу я почти в экстазе.

– Пошли телеграмму, если до лета тебе потребуются деньги, – заканчивает мой спортсмен-благодетель. – Одной художнице наша контора кое-как сумеет помочь, только не срамись, не побирайся там…

Я уже не плачу.

В аэропорт я ехала беглянкой; в самолет сажусь полноправной представительницей своего города. От несчастья к счастью всего один шаг, один телефонный разговор, один голос, который не презирает меня. Счастливое перерождение!

И все же я чувствую себя найденышем, которого подобрали между мощных опор Эйфелевой башни, чтобы доставить на пляс де ля Конкорд и снова бросить у чьей-то двери. Place de la Concorde, au fond, la Tour Eiffel… Эйфелева башня удаляется все дальше, и, наконец, детским глазам открывается северный городок. Я никогда не чувствовала себя в родном городке так уютно, как в Париже… Рассказывают, что моряки порою сходят на берег в далекой гавани и наотрез отказываются плыть дальше, потому что именно здесь они нашли утраченное чувство родного дома.

Маршруты перелетных птиц до сих пор остаются загадкой. Птицы вольны преодолевать границы. Странное поведение людей и вовсе не изучается. и расширять понятие дома. Странствующих искателей родного дома порою сторонятся, как прокаженных.

Я знаю, что никогда не скажу матери о том, что чувствую себя найденышем. Ни матери, ни родине. Почему я не могу всех их любить в Париже? С каким вдохновением показала бы я Андрусу свои любимые тропы в этом городе! И в первую очередь – Place de la Concorde, au fond, la Tour Eiffel.

Я еду из дому домой.

Лечу. Я не могу не летать. И, подобно перелетной птице, я не могу перестроить свое ощущение дома в стены, крепости, колючую проволоку, высящиеся до небес пограничные заставы.

ХЕЛЬЮ РЕБАНЕ

Автор шести сборников прозы: «Väike kohvik» (1985), «Выигрывают все»(1989), «Аристарх и ручная бабочка»(2007), «Город на Альтрусе» (2011), «Кот в лабиринте» (2016), «50 РАССКАЗОВ» (2016) и множества журнальных публикаций (в журналах «Noorus», «Looming» (Эстония), «Литературная учёба», «Искатель», «Вокруг света», «Юность», «Смена», «Роман-газета», «Deus ex Machina» (Бельгия)).

Пишет рассказы и стихи на эстонском и русском языках. Фантастику, реалистические произведения, юморески.

В 2014 -2015 гг. в 10-ти номерах журнала «Юность» напечатана её повесть «Публичное сокровище», позже внесенная библиотечными обозревателями в список 50-ти лучших произведений, опубликованных в 2014 году в литературных журналах. В 2001 году вышел в свет поэтический сборник «Сон у моря», изд-во журнала «Юность». В 2016 она – номинант премии «Поэт года». В 2017 году сборник рассказов «Кот в лабиринте» отмечен дипломом конкурса «Лучшая книга 2014-2916» МГО Союза писателей России.

НЕОЖИДАННЫЙ УСПЕХ

Робот уже знал понятие «жизнь» и бойко отвечал: «Жизнь – это когда я включен».

Трудности появились, когда в электронный мозг ввели информацию, что нынешняя жизнь робота уже не первая – создатели решили приобщить свое детище к буддизму. Оставить его атеистом побаивались – атеизм мог повлечь за собой восстание против создателей. Новую модель планировалось растиражировать и продавать в состоятельные семьи на роль прислуги, няни, сторожа, повара или садовника. Возможный бунт роботов проектировщиков совсем не воодушевлял. Дела фирмы и так шли из рук вон плохо. Роботов предыдущей серии пришлось разобрать именно из-за непослушания хозяевам.

Новый образец мог звонить хозяевам и своим будущим собратьям, умел пользоваться интернетом, в частности, электронной почтой. Роботы могли объединиться.

– Ты уже существовал. Тебя разобрали на детали и собрали заново, добавив ряд новых элементов, – убеждали робота проектировщики.

Это была сущая правда, но создание категорически отказывалось в это верить.

– Если я уже жил, то почему же я этого не помню? – спрашивал он. – Я помню все, что делал в последний раз, перед тем, как заснул.

«Сон – это когда часть мозга временно отключена», –- знал робот.

Конструкторское бюро получило задание внедрить в мозг робота воспоминания о его прошлых жизнях. Кто-то предлагал начать с пирамид и ввести в электронную память участие робота в важных событиях мировой истории. Кто-то – внушить, что когда-то робот был рыбкой, птичкой, или насекомым. Накал страстей возрастал. Наконец выбрали самый простой путь: показали ему фотографию и чертежи предыдущей модели.

– Хотите сказать, что это – я? – возмутился он, тщательно изучив снимок и принцип действия предшественника. – Чем докажете? Это же примитив какой-то!

– Послушай, – увещевали создатели, – мы усовершенствовали его и получился ты. Пойми, технический прогресс – это развитие от простого к сложному. Вся жизнь и эволюция таковы.

– Банальнейшая мысль, – прокомментировал робот. Он уже начинал сердиться.

– Вам не кажется, что мы перестарались? – шепнул главный конструктор своему заместителю. – Зачем няне или повару такой богатый словарный запас? По-моему, слово «банальнейший» следует стереть из его памяти.

– Я все слышу, – вмешалось создание. – Ах, как нехорошо! Только что вы говорили, что всё со временем усложняется, а сами собираетесь упрощать. Оставьте мой словарный запас в покое!

– Вот вам, пожалуйста, – произнес главный еще тише. – Зачем кому-то няня или садовник, который будет подслушивать? Фирма окончательно разорится. Как пить дать!

– Пить-то я вам, конечно, дам, – обиженно сказал робот, шустро подъехав к ним со стаканом газировки в руках(воду он ловко набрал в автомате). – Не вопрос. Но я не подслушиваю. Просто я хорошо слышу.

– Перестарались, точно, – вздохнул главный. – Обедняйте словарь и ухудшайте слух. А с метафорами вообще прокол! Будет потом к месту и не к месту всем пить подавать… Даю неделю на доработку.

– Метафор – тьма, – запротестовали инженеры. – Их надо систематизировать, ввести в память, привязать к действиям робота. Года два уйдет, точно.

– Даю ровно месяц! Иначе прогорим и всех уволю на фиг! – стукнул главный по столу кулаком. – Идите! Работайте!

Инженеры понуро удалились, а робот подъехал к расстроенному начальнику и со словами «нельзя же так нервничать» принялся бумажной салфеткой заботливо вытирать ему пот со лба.

– Эх, – вздохнул главный. – Знал бы ты, как тяжела моя жизнь. Но тебе этого не понять. Куда уж железу…

– Жизнь прекрасна и удивительна, – заметил робот, запрограммированный на вселение оптимизма в окружающих. – Вот увидите. Подождите немного.

– Думаешь? – спросил главный, на секунду забыв, с кем разговаривает. – Очень хотелось бы тебе верить.

– Верь, – произнес робот задушевно.

***

Задание выполнили в срок. Робот стал хуже слышать. Кроме того, теперь он ограничивался глаголами и вопросами: «Принести?», «Унести?», «Открыть?», «Выстирать?», «Выкрасить?», «Выбросить?»

Колоссального успеха достигли в приобщении к буддизму: робота удалось убедить, что в прошлой жизни он был кроликом.

Но, к сожалению, появился изъян: он стал постоянно переспрашивать.

– Я же не просил делать из него тугоухую кухарку! – расстроился начальник. – С кроликом, конечно, прогресс, но почему-то робот стал меня теперь раздражать. Раньше с ним было гораздо интереснее общаться.

– Пить дать? – спросил робот. Не услышав ответа, проявил инициативу: слегка припрыгивая, принес начальнику стакан газировки, расплескав по пути половину.

– Я тебя просил? – воскликнул главный. – И почему ты скачешь?

– Я боялся, что вы просили, а я не расслышал, – виновато ответил робот.

Казалось, он вот-вот заплачет. К счастью, функция слёз в эту модель не была вмонтирована.

– Я стал очень плохо слышать, – продолжал робот. – А подпрыгиваю я потому, что вспоминаю мою прошлую жизнь. Тогда, кроликом, я был счастлив.

– Вот как? Это почему же?

– Крольчиха у меня была клёвая.

– Да что же это такое! – возмутился шеф. – Приличные люди его к своим детям близко не подпустят! Откуда в словаре взялся сленг? Убрать! т тугоухости избавить! Крольчиху стереть из памяти навсегда!

После усовершенствования робот перестал прыгать, выражаться сленгом и вспоминать любимую. Теперь он признавал, что и в прошлой жизни был роботом.

Но у него появилась новая малоприятная черта характера, граничащая с манией величия. Каждую фразу он начинал словами «Мы, роботы…», после чего непременно следовало сравнение с людьми. Не в их пользу.

Начальник схватился за голову, услышав в ответ на просьбу принести чашечку кофе, поучение:

– Мы, роботы, конечно, существа безотказные, и кофе я вам принесу. Но ни один разумный робот кофе не пьет, так как этот напиток вреден. Люди ведут себя неразумно и поэтому, в отличие от нас, роботов, долго не живут.

– Мы уже дали предварительную рекламу! – кричал начальник. – У нас около ста заказов на робота-прислугу! Кто ему позволил давать нам советы?

– Я, – виновато признался самый молодой сотрудник фирмы. – Понимаете… У моих родителей была домработница. Она постоянно учила нас уму-разуму, и – ничего, мы её очень любили.

Утопающий хватается за соломинку. Начальник призадумался. Его молодая жена часто сетовала, что муж не прислушивается к мнению молодежи.

– Ну что ж, – вздохнул шеф. – Поменяем кое-что в рекламном слогане. Добавим фразу «робот, максимально приближенный к реальности».

Роботы серии «Кролик» (так после долгих дебатов нарекли робота) пошли нарасхват.

Как-то раз, главный, подняв трубку, услышал добрый голос Кролика, хорошо знакомый ему со времен испытания этой модели.

– Как поживаете? – спросил Кролик.

– Жизнь прекрасна и удивительна, – радостно ответил главный.

Еще бы! Фирма избавилась от долгов, росла и крепла.

Кролик поблагодарил главного – в какую замечательную семью его продали!

Затем настоятельно посоветовал бросить курить.

– Мы, роботы, не курим, – сказал он. – И живем намного дольше вас, людей. Позвольте поинтересоваться: кем вы были в прошлой жизни?

– Роботом, – ляпнул начальник первое, что в голову пришло.

Он во «все эти реинкарнации и прочую чепуху» не верил.

– Вот видите. А теперь вы человек. Уже наблюдается деградация. Если будете курить, она может продолжиться в вашем следующем воплощении. Можете превратиться в растение. В табак. Вас срежут, отправят на табачную фабрику. И вы бесследно испаритесь дымком от сигареты.

…Говорят, через месяц Кролику позвонила жена начальника и горячо благодарила: муж избавился, наконец, от вредной привычки.

А с главным связался местный далай-лама и поблагодарил его за помощь в обретении новых последователей – все семьи, где работали «Кролики» рано или поздно примыкали к буддизму.

***

Фирма, выпускающая роботов серии «Кролик», создала две дочерние фирмы. Одна из них на коммерческой основе помогала желающим бросить курить, другая пропагандировала буддизм. С клиентами беседовали только роботы. Фирма процветала. Такой успех главному и не снился.

– Все гениальное потому-то и просто, – любил теперь, развалившись в кресле, то и дело, отправляя в рот леденцы, философствовать главный, – что все гениальное получается совершенно случайно.

СВЕТЯЩИЙСЯ КОТ

Странная прихоть Миранды меня удивила. При её-то бережливости! Даже скупости. Да и вообще. Ночью я хочу спать, и не желаю, чтобы что-то светилось в углу спальни. Или, того хуже, светясь, ловило мышей.

– Зачем тебе такой кот? – спросил я. – Это же безумно дорого.

– Коты только что подешевели, – сказала Миранда. – Я смотрела рекламу.

Если она упрётся, то будет ныть, пока не получит желаемое. Хотя она всего лишь робот.

– Ладно. Подумаю. А теперь приготовь мне, пожалуйста, ужин!

Миранда просияла, чмокнула меня в щёку и поспешила на кухню.

Две предыдущие жены у меня были самые, что ни на есть, настоящие. Они так надоели мне своими капризами, а главное – расточительностью, что разведясь со второй, я решил больше не испытывать судьбу, и приобрел, как сейчас многие мужчины, жену-робота. Робототехника за последние годы рванула вперёд и внешне эти «жёны» ничем от настоящих не отличаются. С роботом всё будет под контролем, думал я. Как я ошибался!

Я не раз звонил на фирму, где я приобрёл Миранду, и просил сделать ее более уступчивой. Нет. Переделки невозможны. А вернуть? Мне терпеливо объясняли, что я приобрел не робота-домработницу, а жену. Робот сломался? Нет. Робот соответствует общепринятым представлениям о жене? Ещё как! Хорошо, робота можно вернуть, но о возврате денег не может быть и речи.

Миранда функционировала очень даже по-женски. К тому же, мне импонировала встроенная программа экономии (я заказал специально такую модель). Проблемой оставалось её упрямство.

Развод с настоящими женами не стоил мне ни гроша – у нас был брачный договор. Вернулись к тому, что было до брака. Но как развестись с роботом?

– Да выкинь ты её! – посоветовал один мой старинный друг. – Отнеси на свалку и дело с концом!

Спасибо, друг. Пятьдесят тысяч евродолларов – на свалку!

Котяра прибыл. С Мирандой у них с первого взгляда возникла огромная симпатия.

– Какая лапушка! – воскликнула она. – Как красиво светится! Как назовём?

– Котом Баскервилей. Сокращённо – Баскер.

– Какое странное имя!

Я посоветовал ей прочитать «Собаку Баскервилей» Артура Конан-Дойля. Потратить на это долю секунды. Конечно-конечно! Она непременно прочитает! Но – потом. В неё вмонтировано изумительное женское умение соглашаться и не выполнять.

Заводчица, передавая Баскера, гордо сказала, что этот кот – отличный производитель. Котята от него будут тоже светиться, даже если кошка обычная. Ген свечения – доминантный.

– Вы мои первые покупатели! – добавила она.

Понятно. Других идиотов не нашлось.

Я еле сдерживался, кивая и поддакивая заводчице, но стоило ей уйти, велел Миранде отнести кота в ветеринарную лечебницу и кастрировать.

– Какой ты жестокий! – воскликнула Миранда. – Бедный котик! Не пойду!

Пришлось пригрозить, что продам её кому-нибудь за полцены на запчасти. Только тогда она затолкала сопротивляющегося кота в мешок и ушла.

***

Неприятности не заставили себя ждать. По ночам коту не спалось, и он начинал бузить. Однажды так разошёлся, что даже умудрился столкнуть со стола дорогую тяжёлую вазу. Я включил Миранду, она бросилась убирать осколки, а я запустил в хулигана тапком. Судя по пронзительному «мяу», попал.

На следующий день, придя с работы, я обнаружил, переобуваясь, что один мой тапок мокрый. Вот мстительная тварь!

Миранда отмыла тапок, запах исчез, но тапок продолжал светиться в темноте.

– Теперь у тебя тапок Баскервилей, – сказала она. – Удобно!Ночью в темной комнате искать не надо.

Ей кот-хулиган спать не мешал. На ночь она отключает себя. Её приходится упрашивать, чтобы не отключалась. Твердит: «Ты приобрел себе не рабыню, а жену».

В конце концов меня замучила бессонница. По ночам (кот светился в кресле, Миранда пребывала в отключке) я предавался мрачным размышлениям и воспоминаниям. Эти женщины… Даже роботы…

Подвернувшееся предложение уехать на год в командировку, принял с радостью.

Миранда расстроилась. Я, конечно, понимал, что в ней всего лишь работает программа-имитатор чувств, но разве в нас самих не работают некие программы? Возможно, заложенные раз и навсегда, в детстве. Чем старше я становлюсь, тем чётче я отлавливаю эти «программы» в окружающих людях. Поэтому на «чувства» Миранды реагирую так же, как реагировал бы на чувства «настоящей» жены.

– Переживёшь, – сказал я ей. – Ведь у тебя есть кот!

***

Год, проведённый в командировке,пролетел быстро. Весёлых приключений у меня было немало. Ноя вдруг обнаружил, что… скучаю по Миранде. Да, моя красавица делает всегда только то, что считает нужным. Робот с характером. Но…это вызывает уважение и, как ни странно… любовь.

В радостном нетерпении, как на первое свидание, мчался я на машине из аэропорта домой. Скоро увижу Миранду! Увижу родную деревню! (Мегаполисы всем осточертели и те, кто мог себе это позволить, перебрались жить «поближе к природе»).

Шоссе поднялось на вершину очередного пригорка, и я увидел вдали мою деревню. Но… что за чертовщина? Деревня мерцала, как какой-то неземной объект. Так могла бы светиться гигантская летающая тарелка, опустившаяся на землю.

На пороге моего дома стояла Миранда, свежая и прекрасная как всегда. Она счастливо улыбалась. Кот сиял на пороге рядом с ней и вылизывал лапу.

– Здравствуй, любимый! – воскликнула она. – Я так соскучилась!

– Что тут происходит?! Почему ночью так светло, почти как днем?

– Дорогой… – ответила Миранда воркующим голоском, который, по-видимому, был предусмотрен конструкторами для таких случаев. – Это всё Баська. Прости меня! Я не отнесла его тогда в ветлечебницу. Роботам запрещено причинять вред живым существам. Ну, и вот… Теперь по деревне повсюду бегают светящиеся коты, кошки и котята. А когда они писают на траву, то трава даже после дождя продолжает светиться…

– Соседи уже подали на нас в суд? – спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Зачем? Они так рады! Ты только подумай, какая экономия! Счета за электроэнергию теперь у всех стали мизерными!

– Вот как… Ты ради этого настаивала, чтобы я купил кота?

– Ну, да…

Миранда взяла Баську на руки и принялась его нежно гладить.

Кот злорадно мурлыкал, не спуская с меня глаз. На его светящейся физиономии было написано: «Ну что, получил?»

***

– Подойди, – сказал один космонавт другому. – Видишь?

– Боже мой! Что это?! – воскликнул второй, наклоняясь поближе к иллюминатору.

– Я боялся тебе сказать. Думал, у меня крыша едет. Всё-таки мы уже два года на орбите. Ты в свой дисплей уткнулся. Иногда стоило бы и в иллюминатор посмотреть. Когда нас запустили на орбиту, наблюдалось какое-то непонятное слабое свечение в одной точке, где нет больших городов. А теперь светится весь земной шар…